Биография и цитаты Эмиля Чорану

Чоран Эмиль Мишель, 1911—1995, Французский мыслитель-эссеист румынского происхождения.

Родился в Трансильвании (Австро-Венгрия), с 1937 г. жил и работал во Франции.
До 1946г. писал по-румынски (первые работы: «На краю отчаяния»(1934) и «Слезы и святые» (1937) вышли в Бухаресте).

Автор сборников афоризмов и эссе «Уроки распада» (1946), «Соблазн существования» (1956), «Злой творец» (1969), «Признания и проклятия» (1987) и др.
После выхода «Признаний и проклятий» Чоран прекращает литературную деятельность и живет в уединении.

 

Ад — это запрещение молиться.

Безразличие — вот идеал одержимого.

Бог подарил Адаму и Еве блаженство при условии, что они не захотят и не достигнут ни знания, ни власти.

Боль не знает предела.

Бремя настоящего проклятия испытываешь, только поняв, что чувствовал бы его даже в раю.

Быть в раю — значит видеть, не понимая. Иначе жизнь невыносима.

Ветер, который так прекрасно замещает музыку и поэзию. Странно, что в краях, где он дует, ищут каких-то других средств выражения.

В довоенные времена жил один старый больной поэт, которого совершенно забыли и по настоянию которого, как я где-то прочел, всем посетителям должны были говорить, будто его нет дома. Время от времени жена — из жалости к нему — звонила в дверь…

Вера в себя — вот настоящая «благодать».

Во Франции ностальгии нет. Только хандра!

Всем лучшим и всем худшим во мне я обязан бессоннице.

Все мои способности убила тоска.

Все, на что мы неспособны, сходится в одном: в неспособности любить, неспособности вырваться из своей тоски.

Все толкает меня забыть родину, а я не хочу, сопротивляюсь, сколько есть сил.

Вся индусская философия — в чувстве ужаса. Ужаса не перед смертью, а перед рождением.

Выше всего я ставлю сухую, как скелет, прозу, сведенную судорогой.

В конечном счете все мои так называемые «сочинения» — лишь попытки антиутопии.

В конце концов, я испытываю привязанность только к тем странам, которые втайне расстались с жизнью. Не зря я родился в Империи, знавшей, что она обречена.

Гибельная, певучая пустота в каждой клеточке тела — вот что такое Меланхолия.

Дело неблагодарное — описывать чужих врагов.

Мысли у меня не дотягивают до уровня чувств.

Мысль — самая незаметная разновидность агрессии.

Мы все — бывшие верующие, мы все — верующие без религии.

Мы живем в столетие, когда живописный образ человека исчез у нас на глазах.

Написать о самоубийстве — значит его избежать.

Настоящая поэзия начинается за пределами поэзии. То же самое с философией, да и со всем на свете.

Настоящее наследие писателя — это его секреты, его мучительные и невысказанные провалы; закваска стыда — вот залог его творческой силы.

Настоящий пророк — это тот, кто мучится неотступной мыслью о будущем, не веря ни в какой «прогресс».

Нас переживает только наш крик.

Невозможно любить джойсовского «Улисса». Но остальные романы невозможно после него даже читать.

Невротик — это человек, который не в силах забыть.

Неотступность чудовищных видений сближает меня с отцами-пустынниками. Отшельник в центре Парижа.

Не понимаю, как это вообще возможно — написать какую-то книгу. И тем не менее…

Не путать себя и свои ощущения. Но как это сделать?

Ни у кого на Западе не хватает смелости сказать о «пропасти рождения», формуле, которая часто встречается в буддийских текстах. А между тем рождение — это пропасть, настоящая бездна.

Не уметь жить иначе — только на пределе пустоты или полноты, только крайностями.

Нищета — другое название абсолюта.

Нужна, наверно, целая жизнь, чтобы свыкнуться с мыслью, что ты румын.

Нужно разрушить себя, чтобы себя обрести; сущность — это самопожертвование.

О тоске можно рассказать теми же словами, что и о море.

Паскаль и Бодлер — вот два поистине страстных человека среди французов. Остальные или расчетливы, или взбалмошны.

Перевод плох, если он яснее, понятнее оригинала. Значит, он не сумел сохранить многозначность авторского текста, а переводчик спрямил путь, совершив преступление.

Писание — это не мысль, это передразнивание или, в лучшем случае, воспроизведение мысли.

Писать — значит осмеливаться.

Поймет ли хоть кто-нибудь человека, который ни на секунду не в силах забыть рай?

Почему Адам и Ева не прикоснулись сначала к древу жизни? Потому что искушение бессмертием слабее, чем знанием и особенно властью.

Презирать весь мир — и принимать похвалы первого встречного!

Привычка видеть вещи как они есть рано или поздно переходит в манию. И тогда человек оплакивает в себе безумца — которым был и которым никогда больше не будет.

Профессиональный писатель — изобретение буржуазной эпохи.

Скептик — это мученик собственной проницательности.

Слишком проницательный, чтобы обладать сильным характером.

Слушать дождь — само по себе занятие. Не понимаю, зачем думать о чем-то еще.

Снег, иначе говоря — детство, иначе говоря — счастье.

Страсть к краткости мешает мне писать, ведь писать — значит распространяться.

С близкого расстояния любая мелочь, какая-нибудь мошка выглядит таинственной; издалека – полное ничтожество.

С годами в человеке меняется все, кроме голоса. Он — единственное удостоверение личности каждого из нас.

Следовало бы брать отпечатки голоса.

Теперь я понял, что такое мои ночи: за ночь я прохожу в мыслях все расстояние, отделяющее от Хаоса.

Тип человека, который меня восхищает — Перегоревший.

Только одержимые не жалеют времени на спуск в бездны самоистязания.

У меня в жилах течет не кровь, а мрак.

У меня одна религия: Бах.

Философствовать — значит все еще быть заодно с миром.

Хочешь быть счастливым, не ройся в памяти.

Часто я просыпаюсь по утрам с таким тяжелым чувством вины, как будто на мне — тысячи преступлений…

Человек может жить без молитвы, но без возможности молиться — никогда…

Чем дальше, тем равнодушней я к предрассудку, именуемому стилем.

Чем обширнее знания, тем труднее принять ад: узковаты круги.

Чехов — самый беспросветный писатель.

Что-то во мне самом иссушает и всегда иссушало меня. Черное начало, растворенное в крови, сросшееся с мыслью.

Я думаю горлом. Мои мысли — если они у меня вообще есть — это вой; они ничего не объясняют, они вопят.

Я живу между ностальгией по катастрофе и восторгом перед рутиной.

Я живу, словно только что умер.

Я запутался в словах, как другие в делах.

Я искал выхода в утопии и нашел единственное утешение — в Апокалипсисе.

Я люблю, когда стиль достигает чистоты яда.

Я ни во что не верю, а чтобы действовать, нужна вера, вера, вера… Я убиваю себя день за днем, губя целый мир, который в себе ношу.

Я обогатил инструментарий ума вздохом сожаления.

Я создан из того, что потерял.

Я ценю здоровье как усилие воли, а не как наследство или дар.

Я — беспрерывная попытка запеть, но песня так и не приходит.

Есть особое наслаждение — не поддаваться порыву покончить с собой прямо сейчас.

Доктрины уходят — анекдоты остаются.

Думать ощущениями — это значит все-таки думать.

Есть две категории умов: одну занимает процесс, другую — результат.

Жизнь — вещь совершенно невозможная. Я это чувствую каждую минуту вот уже лет сорок…

Идея и трагедия в кровном родстве не состоят.

Из европейской поэзии исчез крик Осталось жонглирование словами, художества акробатов и эстетов. Эквилибристика опустошенных.

Из страха стать кем-то я в конце концов стал ничем.

Источник бесплодия: сосредоточенность мысли на себе одной.

Каждую минуту я одержим одним — потерянным раем.

Кажется, я где-то назвал тревогу памятью о будущем. Действительно, мучимый тревогой вспоминает, видит, да нет — уже увидел все, что с ним может произойти.

Как это смешно — умереть.

Книга карманного формата могла появиться только в эпоху, когда посвященных больше нет.

Когда больна душа, ум вряд ли останется незатронутым.

Конечно же тело — не материя; а если материя, то трагическая.

Кто-то замечательно назвал тоску «сумерками страдания».

Когда для нас перестают существовать другие, мы перестаем существовать сами для себя.

Когда мучаешься, страх перед мукой делает ее еще мучительней (или добавляет новых мучений).

Кто-то из критиков справедливо заметил, что Господь райского сада — божество сельское.

Легко пишется тем, кто может писать о чем-то другом, а не о себе.

Лжепророк — вот кто я такой: даже в разочаровании потерпел крах.

Любая мысль превращается у меня в мольбу или в проклятье, перерастает в призыв или отречение.

Меланхолия — тоска по иному миру. Но я никогда не знал, что это за мир.

Меня спросили, почему я не возвращаюсь на родину. — Из тех, кого я знал, одни умерли, другие — еще хуже.

Может быть, рассказ о грехопадении — самое глубокое из написанного человечеством. Тут сказано все, что мы потом переживем и выстрадаем, — вся история на одной странице.

Мой идеал письма: навсегда заглушить поэта, которого в себе носишь; стереть малейшие следы лирики; перешагнуть через себя, отречься от взлетов; затоптать любые порывы и даже их конвульсии.

Моя сила в том, что я не нашел ответа ни на один вопрос.

Мучаясь бессонницей, поневоле становишься теоретиком самоубийства

Популярно
Комментарии и отзывы