Цитаты Марины Цветаевой
Марина Ивановна Цветаева, 1892–1941, русская поэтесса.
Гусар! – Ещё не кончив с куклами, Дети – это мира нежные загадки, Доблесть и девственность! Сей союз Друг! Равнодушье – дурная школа! Есть на свете поважней дела Есть некий час – как сброшенная клажа: Женщина с колыбели За князем – род, за серафимом – сонм, Зверю – берлога, Знай одно: что завтра будешь старой. И слёзы ей – вода, и кровь - И так же будут таять луны Каждый стих – дитя любви, Кто в песок, кто – в школу. Кто дома не строил - Кто приятелям не должен - -Легче лисёнка Любовь! Любовь! И в судорогах и в гробе Люди, поверьте: мы живы тоской! Одна половинка окна растворилась. Олимпийцы?! Их взгляд спящ! Руки, которые не нужны …Смывает лучшие румяна Любовь.
Стихи растут, как звёзды и как розы, Уж вечер стелется, уже земля в росе, Я женщин люблю, что в бою не робели, Богини бракосочетались с богами, рождали героев, а любили пастухов.
Женщины говорят о любви и молчат о любовниках, мужчины — обратно.
Можно шутить с человеком, но нельзя шутить с его именем.
Наши лучшие слова — интонации.
Что мы можем сказать о Боге? Ничего. Что мы можем сказать Богу? Все.
Как хорошо сидеть спиной к лошадям, когда прощаешься! Вместо лошадей, которые непоправимо везут и неизбежно доставят нас туда, куда не хочется, в глазах то, откуда не хочется, те, от кого…
Что главное в любви? Знать и скрыть. Узнать о любимом и скрыть, что любишь. Иногда скрыть (стыд) пересиливает знать (страсть). Страсть тайны — страсть яви.
Любовь слепа? Но как люди на нее слепы!
Если бы матери почаще говорили своим детям непонятные вещи, эти дети, выросши, не только бы больше понимали, но и тверже поступали. Разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно — заклясть. И чем темнее слова заклятия — тем глубже они в ребенка врастают, тем непреложнее в нем действуют: «Отче наш, иже еси на небесех…»
Есть одно, его часто — нет, но когда оно есть, оно, якобы вторичное, сильнее всего первичного: страха, страсти и даже смерти: такт.
Тело писателя — рукописи.
Плохие стихи — ведь это корь. Лучше отболеть в младенчестве.
Пари держу, что большинство плохих стихов написаны в сафьяновых тетрадях, купленных — имущественное положение ни при чем — может быть, на последние деньги, равно как и персидский халат, в котором это священнодействие совершается — чтобы хоть чем‑нибудь восполнить сплошную прореху дара. А Пушкин писал в бане, на некрашеном столе. Да. – И исписанные листы швырял под стол. Но — будь у вас и баня, и некрашеный стол, под который швырять, – и это не поможет. Придет Время и сметет метлой.
Если огонь дикарь, то и мы дикари. Огонь огнепоклонника уподобляет себе.
Бедные мертвые! Никто о вас не думает! Думают о себе, который бы мог лежать здесь и будет лежать там. О себе, лежащем здесь. Мало, что у вас Богом отнята жизнь, людьми… отнимается еще и смерть! Мало того, что Богом — вся земля, нами еще и три ваших последних ее аршина.
Одни на кладбище приходят — учиться, другие — бояться, третьи (я) – утешаться. Все — примерять. Мало нам всей земли со всеми ее холмами и домами, нужен еще и ваш холм, ваш дом. Свыкаться, учиться, бояться, спасаться… Все — примерять. А потом невинно дивимся, когда на повороте дороги или коридора… Гетто избранничества. Вал. Ров. Если душа родилась крылатой — Даровитость — то, за что ничего прощать не следовало бы, то, за что прощаешь все.
Если человек говорит навек месту или другому смертному — это только значит, что ему здесь… сейчас очень хорошо. Так, а не иначе, должно слушать обеты. Так, а не иначе, по ним взыскивать.
Не знаю, нужны ли вообще бытовые подстрочники к стихам: кто — когда — где — с кем — при каких обстоятельствах — и т. д., как во всем известной гимназической игре. Стихи быт перемололи и отбросили, и вот из уцелевших отсевков, за которыми ползает вроде как на коленках, биограф тщится воссоздать бывшее. К чему? Приблизить к нам живого поэта. Да разве он не знает, что поэт в стихах — живой, по существу — далекий? Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо.
Когда вы любите человека, вам всегда хочется, чтобы он ушел, чтобы о нем помечтать.
Каждая встреча начинается с ощупи, люди идут вслепую, и нет, по мне, худших времен — любви, дружбы, брака — чем пресловутых первых времен. Не худших времен, а более трудных времен, более смутных времен.
Любят красивых, некрасивых — не любят.
Знаю все, что было, все, что будет, И если сердце, разрываясь, Сосуществование поэта с поэтом — равенство известного с безвестным.
Люди на друзей скупы (почти как на деньги: убудет! мне меньше останется!)… все и всех хотят для себя, ничего для другого… страх потерять в людях сильнее радости дать… Люди, как Плюшкин ржавый гвоздь, и самого завалящего знакомого от глаз берегут — а вдруг в хозяйстве пригодится?
Каждая мать сына, даже если он не пишет стихов, немного мать Гете, то есть вся ее жизнь о нем, том, рассказы; и каждая молодая девушка, даже если в этого Гете не влюблена, при ней — Беттина на скамеечке.
Каждая женщина, вырастившая сына одна, заслуживает, чтобы о ней рассказали, независимо даже от удачности или неудачности этого ращения. Важна сумма усилий, то есть одинокий подвиг одной — без всех, стало быть — против всех. Когда же эта одинокая мать оказывается матерью поэта, то есть высшего, что есть после монаха — почти пустынника и всегда мученика, всякой хвалы — мало…
Не став ни на чью сторону, или, что то же, став на обе, человек чаще осужден обеими. Ведь из довода: «он так же прав, как ты» – мы, кто бы мы ни были, слышим только: он прав и даже: он прав, настолько, когда дело идет о нас, равенства в правоте нету.
Императору — столицы, Некоторым без кривизн — Не люби, богатый — бедную, Ни один человек еще не судил солнце за то, что оно светит и другому, и даже Иисус Навин, остановивший солнце, остановил его и для врага…Вражда, как дружба, требует согласия (взаимности).
Героев Гомера мы потому видим, что они гомеричны. Мифотворчество: то, что быть могло и быть должно, обратно чеховщине: тому, что есть, а чего, по мне, вовсе и нет.
В каждом из нас живет божественное мерило правды, только перед коей прегрешив человек является лжецом. Мистификаторство, в иных устах, уже начало правды, когда же оно дорастает до мифотворчества, оно — вся правда. Что не насущно — лишне. Так и получаются боги и герои.
Важнее и неисследимее жизни с людьми жизнь человека без людей — с миром, с собой, с Богом, жизнь внутри.
Об ангелах тоже нужно молиться, особенно когда на земле. Вспомним бедного уэльсовского ангела, который в земном бытовом окружении был просто непристоен!
Не стыдись, страна Россия! Пусть не помнят юные В жизни символиста все — символ. Не‑символов — нет.
Почтительное, сочувственно‑недоуменное и чуть‑чуть комическое молчание. Так молчат, когда внезапно узнают о смерти человека, о котором впервые слышат, и о котором тут же убивается один из присутствующих.
Влюбляешься ведь только в чужое, родное — любишь.
Есть встречи, есть чувства, когда дается сразу все и продолжения не нужно. Продолжать, ведь это — проверять. Не хочешь ревности, обиды, равнения, ущерба — не тягайся — предайся, растворись всем, что в тебе растворимо, из оставшегося же создай видение, бессмертное. Вот мой завет какой‑нибудь моей дальней преемнице, поэту, возникшему в женском образе.
Благословляю ежедневный труд, В мире грусть. У бога грусти нет!
…Вечно в жмурки Между пониманием, пальцем не шевелящим, и непониманием, руками и ногами помогающим (да, и ногами, ибо в те годы, чтобы устроить человека — ходили!), каждый поэт и вся поэзия, конечно, выберет непонимание. Помочь ведь тоже — посметь…От священной робости — помехи.
Можно любить и совершенно даже естественно полюбить после писателя человека совсем простого, дикаря… Но этот дикарь не должен писать теоретических стихов!
Если нынешние не говорят «люблю», то от страха, во‑первых — себя связать, во‑вторых — передать: снизить себе цену. Из чистейшего себялюбия. Те — мы — не говорили «люблю» из мистического страха, назвав, убить любовь, и еще от глубокой уверенности, что есть нечто высшее любви, от страха это высшее — снизить, сказав «люблю» – недодать.
Оттого нас так мало и любили.
Сердце — любовных зелий Целому морю — нужно все небо, А равнодушного – Бог накажет! Бессрочно кораблю не плыть Имя, ведь, останавливает на человеке, другом, именно — этом, Вы — включает всех, включает все. И еще: имя разграничивает, имя это явно — не‑я. Вы (как и ты) это тот же я. («Вы не думаете, что?..» Читай: «Я думаю, что…») Вы — включительное и собирательное, имя‑отчество — ограничительное и исключительное.
Каждый литературный псевдоним прежде всего отказ от отчества, ибо отца не включает, исключает. Максим Горький, Андрей Белый — кто им отец? Как почва, Россия слишком все без исключения, чтобы только собою, на себе, продержать человека. Трудно говорить о такой безмерности, как поэт. Откуда начать? Где кончить? И можно ли вообще начинать и кончать, если то, о чем я говорю: Душа — есть все — всюду — вечно.
Боялась, боюсь, и счастлива, что боюсь. Всех по одной дороге Горе ты горе, – солёное море! То, что так часто принимают за позу, есть лишь природа поэта, странная обычному человеку… Но в конце концов любить и не говорить — разорваться…
Господи, как каждому положена судьба!
У людей с этим роковым даром несчастной — единоличной — всей на себя взятой — любви — прямо гений на неподходящие предметы.
Да, да, девушки, признавайтесь — первые, и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почетных раненых, и потом слушайте признания и не снисходите до них — и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой героини, той, у которой от исполнения всех желаний ничего другого не осталось, как лечь на рельсы.
Вопрос, в стихах, – прием раздражительный, хотя бы потому, что каждое отчего требует и судит оттого и этим ослабляет самоценность всего процесса, все стихотворение обращает в промежуток, приковывая наше внимание к конечной внешней цели, которой у стихов быть не должно. Настойчивый вопрос стихи обращает в загадку и задачу, и если каждое стихотворение само есть загадка и задача, то не та загадка, на которую готовая отгадка, и не та задача, на которую ответ в задачнике.
Когда любишь, всегда прощаешься. Только и любишь, когда прощаешься.
Есть магические слова, магические вне смысла, одним уже звучанием своим — физически‑магические — слова, которые, до того как сказали — уже значат, слова — самознаки и самосмыслы, не нуждающиеся в разуме, а только в слухе, слова звериного, детского, сновиденного языка. Мы спим – и вот, сквозь каменные плиты Не люби, богатый – бедную, Есть книги настолько живые, что все боишься, что, пока не читал, она уже изменилась, как река — сменилась, пока жил, – тоже жила, как река — шла и ушла. Никто дважды не вступал в ту же реку. А вступал ли кто дважды в ту же книгу?
Ненавидит ребенок только измену, предательство, нарушенное обещание, разбитый договор. Ибо ребенок, как никто, верен слову и верит в слово. Обещал, а не сделал, целовал, а предал.
Полюбить того, кто на твоих глазах убил отца, а потом и мать твоей любимой, оставляя ее круглой сиротой и этим предоставляя первому встречному, такого любить — никакая благодарность не заставит. А чара — и не то заставит, заставит и полюбить того, кто на твоих глазах зарубил самое любимую девушку. Чара, как древле богинин облак любимца от глаз врагов, скроет от тебя все злодейства врага, все его вражество, оставляя только одно: твою к нему любовь.
Годность или негодность вещи для песни, может быть, единственное непогрешимое мерило ее уровня.
Поэт есть поэтическая вольность, на поэте отыгрывающаяся от навязчивых образов и навязанных образцов.
Единственное знание поэта о предмете поэту дается через поэзию, очистительную работу поэзии.
Нет низких истин и высоких обманов, есть только низкие обманы и высокие истины. Поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях — одна, одно, в каждом — вся, так же как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящая через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами, тем или иным дном.
Когда мы говорим о поэте — дай нам Бог помнить о веке.
Лучше найти себя не сразу в другом, чем в своем. Поплутать в чужом и обрести себя в родном. Так, по крайней мере, обойдешься без «попыток».
Всякий лирик вбирает, но большинство вне сита и задержки глаза, непосредственно извне в душу, окунает вещь в общелирическую влагу и возвращает ее окрашенной этой общелирической душой.
Лирика темное — уясняет, явное же — скрывает. Каждый стих — речение Сивиллы, то есть бесконечно больше, чем сказал язык.
Мы природу слишком очеловечиваем… Между вещью и нами — наше (вернее, чужое) представление о ней, наша застилающая вещь привычка, наш, то есть чужой, то есть дурной опыт с вещью, все общие места литературы и опыта. Между нами и вещью наша слепость, наш порочный, порченый глаз.
События питают, но они же и мешают, и, в случае лирического поэта, больше мешают, чем питают. События питают только пустого (незаполненного, опустошенного, временно пустующего), переполненному они — мешают.
Статуя может только менять положения: угрозы, защиты, страха и т. д. (Весь античный мир одна статуя в различных положениях.) Видоизменять положения, но не менять материал, который раз навсегда ограничен, и раз навсегда ограничивающий возможности. Вся статуя в себя включена. Она из себя не выйдет. Потому‑то она и статуя. Для того‑то она и статуя.
Творчество — общее дело, творимое уединенными.
Для того чтобы быть народным поэтом, нужно дать целому народу через тебя петь. Для этого мало быть всем, нужно быть всеми…
Для песни нужен тот, кто, наверное, уже в России родился и где‑нибудь, под великий российский шумок, растет. Будем жить.
Что такое «я» поэта? По видимости — это «я» человеческое, выраженное в строе речи. Но только по видимости, ибо стихи часто являют нам нечто скрытое, приглушенное и даже заглушенное, чего и сам человек в себе не знал и не узнал бы, если бы не стихотворный дар. Действие сил, неведомых тому, кто действует и кто осознает их лишь в самый момент действия. Почти полная аналогия со сном. Если бы можно было — некоторые могут, особенно дети — управлять своими снами, аналогия была бы полной. То, что в тебе скрыто и закопано, а в стихах открыто и выражено, – и есть твое поэтическое «я», сновидческое «я».
Иными словами, «я» поэта есть преданность его души неким снам, посещение поэтом неких снов, тайный источник не воли его, а всей его природы. Такова, в целом, личность поэта. Таков закон особости поэта. Потому‑то все поэты столь схожи и столь несхожи. Схожи, ибо все без исключения видят сны. Несхожи — тем, какие сны видят. Схожи — способностью к сновидениям; несхожи — самими сновидениями.
Чистая лирика не имеет замысла. Нельзя заставить себя увидеть такой и именно такой сон, ощутить такое и именно такое чувство. Чистая лирика есть чистое состояние переживания — перестрадания, а в промежутках («пока не требует поэта к священной жертве Аполлон») – при отливах вдохновения — состояние безграничной бедности.
Чистая лирика есть лишь запись наших снов и ощущений, плюс мольба, чтоб эти сны и ощущения никогда не иссякли…
Лирику дана лишь воля исполнения: ровно столько, чтобы разобраться в дарах прилива. Насколько невыразительны и незаразительны рассказанные нам чужие сны, настолько неотразимы сны лирические, которые волнуют нас больше наших собственных!
«Я» не может быть гением. Гением можно назвать «я», облечь в такое‑то имя такого‑то смертного, взять на временную потребу некие земные приметы. Не забудем, что гений у древних совершенно достоверно означал высшее и доброе существо, божество, стоящее над (человеком), а не самого человека.
Чувства всегда — одни. У чувств нет развития, нет логики. Они непоследовательны. Они даны нам сразу все, все чувства, которые когда‑либо нам суждено будет испытать; они, подобно пламени факела, отродясь втиснуты в нашу грудь. Чувство (как и детство — человека, народа, планеты) всегда начинается с максимума, а у великих людей и поэтов на этом максимуме остается. Чувству не нужен повод, оно само повод для всего. Чувство не нуждается в опыте: оно все знает раньше и лучше. (Всякое чувство еще и предчувствие.) В кого вложена любовь — тот любит, в кого гнев — тот негодует, а в кого обида — тот отродясь обижен. Обидчивость порождает обиду. Чувство не нуждается в опыте, оно заранее знает, что обречено. Чувству нечего делать на периферии зримого, оно — в центре, оно само — центр. Чувству нечего искать на дорогах, оно знает — что придет и приведет — в себя. Есть дети, которые рождаются с готовой душой. Нет ребенка, который родился бы с готовой речью.
Когда подходишь к явлению, надо знать, чего от него можно ожидать. И ожидать от него — именно его самого, того, что составляет его сущность.
Реку любишь за то, что она всегда другая, море — за то, что оно всегда то же. Если хочешь новизны — селись у реки.
Кто может сказать великому и истинному: будь иным! Возобновление не есть повторение. Возобновление — в природе самих вещей, в основе самой природы. При возобновлении непрерывности развития данных форм деревьев ни один дуб не повторяет соседнего, а на одном и том же дубу ни один лист не повторяет другого. Возобновление в природе — это создание такого же, но не того же самого; подобного, но не тождественного; нового, но не старого; создание, но не повторение. А вечно одну и ту ж — Все женщины ведут в туманы.
Самоповторение, то есть самоподражание, – акт чисто внешний. Природа, создавая очередной лист, не смотрит на уже существующие, сотворенные ею листы, – не смотрит, потому что весь облик будущего листа заключен в ней самой; она творит без образцов. Бог создал человека по своему образу и подобию, но не повторяя себя.
Есть поэты, которые начинают с минимума и завершают максимумом, а есть такие, которые, начав с максимума, кончают минимумом (усыхание творческой жилы). А есть и такие, которые, начав с максимума, на этом максимуме держатся до последней строки.
Любовь — это прежде всего наш отход от вещей, в лучшем случае — уничтожение этой дистанции, то есть слияние. Возьмем самый человеческий пример — материнство. Ни одна мать сама себе не скажет, что любит своего ребенка, очень любит, любит больше всего на свете, любит одного его и пр. А если и скажет, то только другим. Потому что она его больше чем любит. Она — это он, а он — это она.
Любить природу — значит признать, что ты — вне ее. Все мы в долгу перед собственным детством, ибо никто из нас…не исполнил того, что обещал себе в детстве, в собственном детстве, – и единственная возможность возместить несделанное — это свое детство — воссоздать.
Хорошие стихи всегда лучше прозы — даже лучшей…
- Ах! – в люльке мы гусара ждём!
И в самих загадках кроется ответ!
Древен и дивен, как смерть и слава.
Ожесточает оно сердца.
Страстных бурь и подвигов любовных.
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества – он в жизни каждой
Торжественно-неотвратим.
Чей-нибудь смертный грех.
За каждым – тысячи таких, как он,
Чтоб пошатнувшись, – на живую стену
Упал и знал, что – тысячи на смену!
Страннику – дорога,
Мёртвому – дроги.
Каждому – своё.
Остальное, деточка, – забудь.
Вода, – в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
И таять снег,
Когда промчится этот юный,
Прелестный век.
Нищий незаконнорожденный,
Первенец – у колеи
На поклон ветрам – положенный.
Каждому – своё.
На людские головы
Лейся, забытьё!
Земли недостоин.
Тот навряд ли щедр к подругам.
Скрыть под одеждой,
Чем утаить вас,
Ревность и нежность!
Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.
Только в тоске мы победны над скукой.
Всё перемелется? Будет мукой?
Нет, лучше мукой!
Одна половинка души показалась.
Давай-ка откроем – и ту половинку,
И ту половинку окна!
Небожителей – мы – лепим!
Милому, служат – Миру.
Как красота – ненужная в семье.
Уж скоро звёздная в небе застынет вьюга,
И под землёю скоро уснём мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.
Умевших и шпагу держать, и копьё, -
Но знаю, что только в плену колыбели
Обычное – женское – счастье моё!
Если чему‑нибудь дивиться, так это редкости ваших посещений, скромности их, совестливости их… Будь я на вашем месте… Тихий ответ: «Будь мы на твоем…»
Пощады не жди.
В этом христианнейшем из миров
Поэты — жиды.
Что ей хоромы — и что ей хаты!
Но — спорить не буду — официальное право у биографа на быль (протокол) есть. И уж наше дело извлечь из этого протокола соответствующий урок. Важно одно: чтобы протокол был бы именно протоколом.
Если хочешь писать быль, знай ее, если хочешь писать пасквиль — меняй имена или жди сто лет. Не померли же мы все в самом деле! Живи автор фельетона на одной территории со своим героем — фельетона бы не было. А так… за тридевять земель… да, может, никогда больше и еще не встретимся… А тут — соблазн анекдота, легкого успеха, у тех, кто чтению стихов поэта предпочитает — сплетни о нем. Безответственность разлуки и безнаказанность расстояния. Поэту всегда пора и всегда рано умирать, и с возрастными годами жизни он связан меньше, чем с временами года и часами дня.
Знаю всю глухонемую тайну,
Что на темном, на косноязычном
Языке людском зовется — Жизнь.
Без лекаря снимает швы, —
Знай, что от сердца — голова есть,
И есть топор — от головы…
Барабанщику — снега.
Дорого дается жизнь.
Не люби, ученый — глупую
Не люби, румяный — бледную,
Не люби, хороший — вредную:
Золотой — полушку медную!
Ангелы — всегда босые…
О сгорбленной старости.
Пусть не помнят старые
О блаженной юности.
Они даже не оставляют тоски. Тоска (зарез), когда недодано, тем или мною, нами. Пустота, когда — недостойному — передано. (Достойному не передашь!) …Так любят умирающего: разом — все, все слова последние, или никаких слов.
Благословляю еженощный сон.
Господню милость – и Господен суд,
Благой закон – и каменный закон.
Играть с действительностью вредно.
Восхищаться стихами — и не помочь поэту! Пить воду и давать источнику засоряться грязью, не вызволить его из земной тины, смотреть руки сложа и даже любуясь его «поэтичной» зеленью.
Зелье — вернее всех.
Женщина с колыбели
Чей-нибудь смертный грех.
Целому сердцу — нужен весь Бог.
Страшно ступать по душе живой.
И соловью не петь.
Каждый псевдоним, подсознательно, – отказ от преемственности, потомственности, сыновнести. Отказ от отца. Но не только от отца отказ, но и от святого, под защиту которого поставлен, и от веры, в которую был крещен, и от собственного младенчества, и от матери…. Я — сам!
Полная и страшная свобода маски: личины: не своего лица. Полная безответственность и полная беззащитность.
«Родился в России», это почти что — родился везде, родился — нигде.
Что означает — боюсь — для такого свободного человека, как я? Мое «боюсь» – страх не угадать, не повредить самой себе, упасть в глазах — высшего.
Поволокут дроги -
В ранний ли, поздний час.
Ты и накормишь,
Ты и напоишь,
Ты и закружишь,
Ты и отслужишь!
Горечь! Горечь! Вечный привкус
На губах твоих, о страсть! Горечь! Горечь!
Вечный искус -
Окончательнее пасть.
Кроме того, господа, в поэте сильнее, чем в ком‑либо другом, говорит кровь: предки. Не меньше, чем в овчарке.
Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь — любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это — любовь. Я думала — у всех так, всегда — так.
Возможно, что они в жизни у каждого — свои.
Небесный гость в четыре лепестка.
О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты
Закон звезды и формула цветка.
Не люби, учёный – глупую,
Не люби, румяный – бледную,
Не люби, хороший – вредную:
Золотой – полушку медную!
Истины не ходят тьмами (тьма‑тьмущая, Тьму‑Таракань, и т. д.). Только — обманы.
«Я» поэта есть «я» сновидца плюс «я» речетворца. Поэтическое «я» – не что иное, как «я» мечтателя, пробужденное вдохновенной речью и в этой речи явленное.
Чистая лирика — всего лишь запись наших снов и ощущений. Чем лирик больше, тем запись чище.
Зачарованный круг. Сновидческий круг. Магический круг.
Если иные поэты кажутся нам скучными своей монотонностью, то это — от недостатка глубины, от мелкости (или усыхания) образа, а не оттого, что образ — один и тот же…Если поэт наскучивает нам своим однообразием — берусь доказать, что это — не великий поэт, не великий образ. Если мы блюдце приняли за море — это не его вина.
Сама лирика, при всей своей обреченности на самое себя, неисчерпаема. (Может быть, лучшая формула лирики и лирической сущности: обреченность на неисчерпаемость!) Чем больше черпаешь, тем больше остается. Потому‑то она никогда не исчезает. Со скучными поэтами — то же, что и со скучными людьми: надоедает не однообразие, а тождественность ничтожного, порой весьма разнообразного. Как убийственно одинаковы, при всем своем разноголосии, газеты на столе, как убийственно одинаковы, при всем своем разнообразии, парижанки на улицах! Словно все это: рекламы, газеты и парижанки — не разное, а одно. На всех перекрестках, во всех лавках, трамваях, на всех аукционах и во всех концертных залах — им несть числа, но сколько бы их ни было, а все — одно! И это одно — всё!
Надоедает, когда вместо человеческого лица видишь нечто худшее маски: слепок массового производства безликости: ассигнации без никакого золотого обеспечения! Когда вместо собственных слов — каких угодно нескладных, звучат чужие — какие угодно блестящие (которые, впрочем, тут же теряют свой блеск — как шерсть на мертвом звере). Надоедает слышать из уст собеседника не его, а чужие слова. Больше скажу, если вам наскучило повторение, знайте, что слова эти наверняка чужие, не сотворенные, а повторенные. Ибо человек не может повторить себя. Повторять себя в словах невозможно; любая же, самая малая, перемена речи — уже не повторение, а преобразование, за которым стоит другая суть. Даже когда человек старается повторить собственную, уже высказанную мысль, он всякий раз невольно делает это иначе; а стоит ему лишь чуть изменить ее, как он говорит уже новое. Разве что выучит наизусть.
Каждый новый лист есть очередная вариация на вечном стволе дуба. Возобновление в природе есть бесконечное варьирование единой темы.
Пусть любит герой в романе!