Биография и цитаты Ролана Барта

Биография и цитаты Ролана Барта

Барт Ролан, 1915-1980. Французский философ, культуролог, семиалог, один из ведущих представителей структурализма.

Автор таких работ, как «Мифологии» (1957), «О Расине» (1963),«Система моды» (1967), «Империя знаков» (1970) и др.

Родился 12 ноября 1915 г. в Шербуре, затем переехал в Париж, где и получил образование. Закончил Сорбонну. Из-за туберкулеза был признан негодным к строевой службе. С 1947 г. Барт начинает публиковать литературоведческие работы в различных изданиях. В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов занимается научной деятельностью, став одним из основателей Центра по изучению массовых коммуникаций и начав преподавание в Практической шкале высших знаний.

В 1977г. Барт возглавил только что открытую кафедру литературной семиологии в Коллеж де Франс. 25 февраля 1980 г. Ролан Барт попал в дорожную аварию недалеко от Коллеж де Франс и скончался через месяц в реанимации в больнице Питье-Сальпетриер.

 

Бывают очень приятные мифы, которые, однако, далеко не невинны.

В акте чтения постоянно сменяют друг друга две системы: посмотришь на слова — это язык, посмотришь на смысл — это литература.

Вкус — это запрет, налагаемый на всякое слово о литературе.

Восстание жертв — дело куда более перспективное, чем карикатура на палачей.

Возникает ощущение, что идея удовольствия не по душе никому.

Все, к чему только прикасается язык, — философия, гуманитарные науки, литература — в

определенном смысле оказывается заново поставлено под вопрос.

Всякий писатель может сказать: на безумие не способен, до здоровья не снисхожу, невротик есмь.

В конце концов замолчать — значит дать понять, что намереваешься покинуть собеседника.

В литературе смысл настойчиво предлагает себя и упорно ускользает.

В основе своей Фотография бывает подрывной не тогда, когда пугает, потрясает и даже бичует,
деле надо понимать, что любой разговор о сексуальности сам по себе уже является злоупотреблением.

Если о чем-либо рассказывается ради самого рассказа, а не ради прямого воздействия на действительность — то голос отрывается от своего источника, для автора наступает смерть.

Если я решился судить о тексте в соответствии с критерием удовольствия, то мне уже не дано заявить: этот текст хорош, а этот дурен.

«Жаргон» — это воплощенное воображение.

Желание быть писателем — это не претензия на определенный статус в обществе, а бытийная устремленность.

Живое начало текста (без которого, вообще говоря, текст попросту невозможен) — это его воля к наслаждению.

Живопись способна измыслить реальность без того, чтобы ее увидеть.

Иезуитская мораль: можете отступать от морали своего удела, но ни в коем случае не от догмы, на которой она зиждется.

Критик ни в чем не сможет заменить читателя.

Критик с самого начала не встречает на своем пути никаких запретов — только требования, а в дальнейшем и сопротивление материала

Литература никогда не размышляла о самой себе.

Литература — это способ освоения имени.

Литературе неотъемлемо присущ разлад с языком.

Литература — это вопрошающий ответ и ответствующий вопрос. Никто в наши дни, независимо от избранной им философии, не думает оспаривать пользу эрудиции, необходимость исторической точности и ценность тщательного анализа литературных обстоятельств».

Любая фотография — это сертификат присутствия.

Любое письмо есть акт декларирования.

Любой из нас может подтвердить, что удовольствие от текста переменчиво: нет никакой гарантии, что тот же самый текст сможет доставить нам удовольствие во второй раз.

Любой объект доступен любой критике.

Пишешь, чтобы тебя любили, но оттого что тебя читают, ты любимым себя не чувствуешь; наверное, в этом разрыве и состоит вся судьба писателя.

Пока литература твердо идет вперед, зная при этом, что за ней следуют, — тогда за спиной у нее реальность, и литература понемногу вытягивает ее из тьмы неназванного, заставляет ее дышать, двигаться, жить, направляясь к ясности смысла; но стоит ей оглянуться на предмет своей любви, как в руках у нее остается лишь названный, то есть мертвый, смысл. «Плохая» литература (литература «со спокойной совестью») обходится завершенными смыслами, «хорошая» литература, напротив, ведет с искушающим ее смыслом открытую борьбу.

Поэтическое воображение по сути своей не формирует, а деформирует образы.

Правдоподобие вовсе не обязательно соответствует реальному бывшему или тому, что бывает по необходимости, оно всего-навсего соответствует тому, что полагает возможным публика и что может весьма отличаться как от исторической реальности, так и от научной возможности.

Присвоить тексту Автора — это значит как бы застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо.

Произведение всегда догматично, ибо язык всегда утвердителен, даже тогда, и тогда в особенности, когда он окружает себя туманом риторических оговорок.

Проникая в глубь предмета, мы освобождаем, но одновременно и разрушаем его.

Разве видеть комнату уже не значит говорить о ней с самим собой?

Расхожие игрушки — это, по сути, мир взрослых в миниатюре. Ничто так не раздражает, как беспредметный героизм.

Рекламное изображение откровенно, по крайней мере, предельно выразительно.

Сердце — орган сугубо женский.

Символ — это не образ, это сама множественность смыслов.

Слово есть форма власти.

Современная журналистика всецело технократична.

Среди всех подходов к человеку психология — самый гадательный, самый зависимый от времени подход

СССР — это нечто среднее между Землей и Марсом.

Стереотип — это тошнотворная невозможность умереть.

Стриптиз основан на противоречии: обнажаясь, женщина одновременно десексуализируется.

Текст в рекламе — это воплощенное право производителя диктовать тот или иной взгляд на изображение.

Текст значит Ткань.

Текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении.

Теперь мы знаем: чтобы обеспечить письму будущность, нужно вывернуть наизнанку миф о нем рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора.

Теперь нам известно, что такое мелкобуржуазная «реальность»: это даже не то, что видно глазу, а то, что поддается подсчету.

То, что Фотография до бесконечности воспроизводит, имело место всего один раз.

Тошнота подступает всякий раз, когда связь меду двумя значимыми словами оказывается само собой разумеющейся.

Трагедия верит, что зрелище поражения может стать преодолением поражения.

Увы! Многие фото при моем взгляде на них не подают признаков жизни.

Удовольствие допускает лишь мгновенный взгляд на себя.

Удовольствие от текста не имеет идеологических предпочтений.

Удовольствие от текста — это праведный мятеж против изоляции текста

Удовольствие от текста — это тот момент, когда мое тело начинает следовать своим собственным мыслям; ведь у моего тела отнюдь не те же самые мысли, что и у меня.

Устная речь необратима — такова ее судьба.

Фотографическое изображение полно, набито до отказа, за отсутствием места к нему ничего нельзя добавить.

Фотография должна быть молчаливой, и вопрос здесь не в «сдержанности», а в музыкальности.

Фотография не сообщает о том, чего уже нет, но исключительно и наверняка о том, что было.

Фотография становится «изумительной» с того момента, когда перестают понимать, с какой, собственно, целью она была сделана.

Фотография ускользает уже от первого шага, от попытки систематизации.

Функция мифа — удалять реальность.

Функция художника — заклинать демонов иррациональности.

Художник или аналитик проделывает путь, ранее пройденный смыслом.

Худшее из прегрешений критики — не идеологичность, а ее замалчивание; это преступное умолчание называется «спокойной совестью» или же самообманом.

Чем более незамысловато, прилично, благопристойно, бескорыстно рассказана та или иная история, тем легче ее извратить, скомпрометировать, прочитать навыворот.

Читатель — это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст.

Читать — значит желать произведение, жаждать превратиться в него.

Чтобы поближе рассмотреть фото, лучше всего отвести или закрыть глаза

Что такое литература, как не особый язык, который превращает «субъекта» в знак истории?

Язык стал для нас одновременно и проблемой и образцом, и, быть может, близок час, когда эти две его «роли» начнут сообщаться друг с другом.

Язык — самое существо литературы, мир, где она живет.

Ясность — вещь двусмысленная. Ясность — это то, о чем, с одной стороны, нечего сказать, а с другой — можно говорить до бесконечности.

Ясность — это не атрибут письма, это само письмо.

Искусство, по-видимому, давно уже скомпрометировано — как с исторической, так и с социологической точки зрения. Отсюда — попытки разрушить искусство, предпринимаемые самими художниками.

История истерична; она конституируется при условии, что на нее смотрят — а чтобы на нее посмотреть, надо быть из нее исключенным.

История никогда не скажет нам, что именно происходит внутри автора в тот момент, когда он пишет.

Кино побуждает к постоянной прожорливости; оно обладает множеством других добродетелей, задумчивость не из их числа

Книга творит смысл, а смысл в свою очередь творит жизнь.

Книга — это своего рода мир. Перед лицом книги критик находится в той же речевой ситуации, что и писатель — перед лицом мира.

Критика не есть наука. Наука изучает смыслы, критика их производит.

Критика не «чтит» истину прошлого или истину «другого», она занята созиданием мыслительного пространства наших дней.

Критика произведения всегда является и самокритикой.

Критике классического толка никогда не было дела до читателя; для нее в литературе существует лишь тот, кто пишет.

Критик неограниченно свободен по отношению к своему объекту; остается только выяснить, что мир позволит нам сделать с этой свободой

Популярно
Комментарии и отзывы